ГОРНЫЙ КЛУБ "СКИФ"

В том, что вы сейчас прочтете, не ищите никакой достоверности. Все — вымысел. Все персонажи вымышлены, все события вымышлены. Ничего из описанного здесь никогда не происходило! А жаль... Ведь все это вполне могло бы произойти.

"Мы идем, несем печали,
Бережем их под пальто.
Ни зарплаты, ни медали
Не поможет нам ничто."
Ю.Визбор

Сегодня с утра я понял, что выздоравливаю. Слегка побаливало горло, но высокой температуры уже не было. Мир начал приобретать реальные цвета и запахи. Болезнь отступала, но на оставленные ею позиции здоровье еще не вошло. У него пока не хватало на это сил. Там было пусто. Над турбазой Шахимардан хрипло вопило радио. Эти звуки, которые даже не пытались корчить из себя музыку, проходили сквозь мою опустевшую башку, не оставляя в ней никакого осадка.

Итак, я болел всего три дня — ровно столько, на сколько дают больничный лист в нашей районной поликлинике. А четыре дня назад начался поход. Первый день я обычно прохожу легко, а на второй в мозгу начинается прелюбопытное сражение между не привыкшим к высоте организмом, требующим любого рода деятельности, кроме переноски рюкзака (если быть совсем точным, то организм требует любого рода отдыха), и моей головой, отягощенной инструкторскими полномочиями, требующей неустанного движения вперед и вверх. Мы считаем себя людьми цивилизованными, то есть людьми, способными не давать ногам покоя посредством головы. Но в этот раз не давать ногам покоя было чертовски тяжело. Я гляжу на молодых участников, бодро скачущих по тропе вверх ("где мои семнадцать лет?") и чувствую, что сердце лупит где-то в глотке с неимоверной частотой. Смотрю на часы. Прошло двадцать минут с момента привала. Инструктор во мне уходит куда-то на задний план, а просто измученный человек предлагает: "Давайте отдохнем. Место такое красивое..." Садимся. Ребята уныло рассматривают поляну, загаженную овцами. Но меня уже не беспокоит то, что о моих взглядах на красоту у них может сложиться превратное впечатление. Стрелки на часах галопом пробегают десять минутных черточек. Дальше сидеть неприлично. Подъем. Я начинаю отставать. К месту обеденного привала выползаю последним и валюсь без сил. В глазах у ребят недоумение. Они рассчитывали своего инструктора видеть не такой развалиной. В отчете будет написано: "после обеда прошли два перехода по 45 минут". Но чего они мне стоили — эти три часа самоистязания! Мозги давно стали жидкими и при каждом шаге больно бьются о глаза. Сердце стучит, как пулемет с бесконечно заряженной лентой. Больше пятнадцати минут без привала я идти не могу, да и привал не приносит облегчения. Вдруг в памяти всплывает один из случаев, описанный Визбором: на Памирском фирновом плато человек после перехода сел отдохнуть на рюкзак. Сел и умер... Но то на Памирском фирновом плато. Высота около шести тысяч, а здесь и трех нет, но отвязаться от этой дурацкой мысли не могу: сел на рюкзак и умер. Сбрасываю рюкзак и сползаю на камни рядом с ним. Вокруг никого (замыкающего я отправил за группой — не хотел позориться). Надо встать и идти дальше. Если они не поставят лагерь за этим поворотом, то дальше я просто не дойду. Добредаю до поворота. Сидят какие-то люди на рюкзаках. Мои. Или нет, не мои. Точно не мои. Вот сяду на рюкзак и... Эти люди оказались моими.

После ужина мне в голову пришла интересная мысль — померить температуру собственного тела. Результат превзошел все ожидания: на термометре значилось 39.0. Не могу сказать, что мои участники знали меня, как облупленного, но за те полгода, которые мы готовились к походу, видимо, научились разбираться в моей мимике. Они посмотрели на мою рожу и приуныли. Какая, спрашивают, температура. Нормальная, ответил я таким тоном, что они, приуныли еще больше.

Я принялся глотать антибиотики в страшных количествах. Через час ртутный столбик термометра без раздумий остановился на отметке 40.0. Я начал судорожно вспоминать, при какой температуре сворачивается белок, Куда можно идти в таком состоянии? Но я встал и пошел. Гребень был узким и ветер продувал насквозь. Страшно хотелось пить, а воды не было. Была ночь. Почему-то надо было идти именно ночью. Я оглянулся: мой партнер по связке стоял прямо у меня за спиной.

— Съешь таблетку, — сказал он, — полегчает. Я съел — не полегчало.
— Значит так: — сказал он, — я выпущу тебя на полную веревку и буду страховать.
— Дай попить — попросил я.
— Нет — коротко ответил он.
— Тогда дай градусник — настаивал я.
— Все равно у тебя белок уже сворачивается. Надо спешить.

Я не стал с ним спорите и пошел вперед по гребню, но вдруг остановился, пораженный внезапной мыслью: а вдруг он сорвется первым и не успеет меня предупредить! Я оглянулся: мои партнер, потеряв равновесие, медленно падал с гребня влево, плашмя, как оловянный солдатик. Не проронив ни звука, сохраняя отсутствующее выражение на лице. Надо прыгать вправо. Я поглядел: вправо была бездна. Мучительно сложно было заставить себя сделать шаг. Но я сделал шаг вправо и, наконец, увидел всю картину целиком: два маленьких человечка висели, соединенные ниткой, по резные стороны лезвия ножа. Тот, слева, был тяжелей и перетягивал того, что был справа. Сейчас упадут — подумал я. И погибнут — раздался голос где-то внутри меня.

— Да? Но ведь один из них — я. — пробормотал я, продолжая ощущать себя в качестве зрителя.
— А ты и так уже мертв, — сказал бесстрастный Голос, — у тебя свернулся белок.

— Кто ты? — я оглянулся через плечо, — откуда ты знаешь?

Меня охватило беспокойство. И вдруг, дав волю нервам:

— Какое ты имеешь пра... — и осекся. И туг я понял, кто Он, и что Он-то имеет право. Это знание вошло в меня изнутри, из сути моей, из естества.
— Боже мой... — пробормотал я и впервые в жизни ощутил потребность вставь на колени и перекреститься, но какая-то дьявольская сила все мешала мне это сделать. — Ведь я...
— Выпей таблетку и померяй температуру.

Ежели вам когда-нибудь приходилось запивать, скажем, водку шампанским, потом разводить ее, например, пивом и добавлять к этому коктейлю какую-нибудь бормоту вроде портвейна "Три семерки", то вы меня, конечно, поймете. Утром я проснулся в таком состоянии, которого с помощью указанной мною рецептуры добиться редко когда удавалось. По разговорам за палаткой я понял, что завтрак уже готов. Выяснилось, что спал я прямо в пуховке и теплых штанах. Что ж, не надо тратить силы на то, чтоб одеваться. Я обулся и выпал из палатки. Запах пищи вызывал те же ощущения что и (продолжая аналогию) запах спиртного с сильного перепоя. Я похмелился чайком. Мучительно хотелось курить.

— Дайте сигаретку — проканючил я. Они даже не сочли нужным меня послать. Они просто не ответили мне.

Замер температуры снова дал неожиданный результат: всего 37.5. То есть отправлять меня вниз необходимости нет — придется идти вверх. Наверху грандиозной пирамидой стоял Акташ и нагло поблескивал на солнце ледниками. Он себе нравился.

— Ладно, ладно — пробормотал я и поплелся собирать рюкзак.

Меня, конечно, разгрузили. И это, конечно, не помогло. Я вообще не помню, как дошел до морены ледника. Помню, что на морену надо было подниматься страшно долго, по высоте метров пятьдесят. Мне сказали: "Брось рюкзак". Я бросил. Потом прошел метров пятнадцать и встал отдохнуть. Потом еще пятнадцать и лег. Помню что последний мой привал был в двадцати метрах от ребят. Я лежу и смотрю на них. Они сидят и смотрят на меня. Чай, говорят готов. Хотелось поползти. Но пришлось встать и преодолеть (не пройти, а Именно преодолеть) это расстояние. Собрался конвульсиум и... померил мне температуру: 39.5. Приговор был суров, но справедлив: вниз!

Все! Хватит! Довольно!! Наконец-то можно прекратить это самоистязание! Вниз! Слава богу! К черту этот фанатизм! Ура!! Но... Однако... Восторг пропал также внезапно, как и возник. Всю ту высоту, которую я набрал за эти полтора дня, надо сбросить. Низ, а вместе с ним и облегчение, наступит не раньше, чем я туда спущусь. Я смотрю вниз: тропа коричневой ниточкой вьется по осыпи и травке. Я оборачиваюсь, и смотрю вверх: надо мною стоит Акташ. И поблескивает. Какая-то фригидная красота! Я разворачиваюсь и иду вниз. Сопровождающие меня догонят. Тринадцать лет я в горах. То есть не то, чтобы я здесь постоянно живу, а просто живу я только здесь. Ежегодно два, а то и три раза я складываю мешок и — самолетом, поездом — на юг, на север, на восток, куда глаза глядят. Я даже все вехи своей жизни считаю по походам: так, женился — это сразу после первого Кавказа и тут же уехал на Кольский. А закончил институт — это после Фан, перед тем неудачным Кавказом, когда я слетел, то есть это было осенью 84-го.

Когда я был моложе, я даже не задавался вопросом — что мне нужно от этих гор. Горы — это Игра со своими Правилами. Чтобы играть в эту Игру, надо соблюдать эти Правила. Кто не соблюдает Правил — выбывает из Игры. Все просто. Честолюбивым мальчикам полагалось, пройдя двойку, стремиться в тройку, в четверку, в пятерку, к руководству, к инструкторской работе. В горах, пожалуй, главное не физподготовка (хотя без нее — никуда) и не техника (хотя это дьявольски важно), а опыт. Опыт — это сложнейший комплекс различных параметров. Бывает память самого организма — память физиологии — ноги помнят как идти, руки помнят как цепляться, легкие помнят, как дышать. Бывает какой-то опыт, обретенный глазами — впервые в жизни ты подходишь к ТАКОМУ склону, и сердце замирает от смешанного чувства страха и восторга. А сейчас ты смотришь на него, как хирург на сложного пациента, как дирижер на оркестр перед премьерой своей симфонии — взмах палочки, и лидирующая связка пошла, чтобы воплотить в конкретном количестве крючьев и метров перил твой тактический замысел — это тоже опыт. Но главное, что любой опыт — штука чертовски постепенная. Он состоит из предчувствия того, что событие свершится, свершения события и осмысления его.

Но, когда Мы были честолюбивыми мальчиками, нам некогда было предчувствовать и осмыслять (только сейчас, когда времени осталось куда меньше, мы перестали спешить). А тогда мы рвались только вперед! Если туризм мешает учебе, работе, семье, то брось ее на хрен — эту семью, работу и учебу. Вперед! Довольно быстро начались первые травмы, в том числе и серьезные. Это нас не остановило. Вперед! Формулируем тезис: ЕСЛИ В НАС И ЕСТЬ что-либо святое, то это ТОЛЬКО любовь к горам! Мы презираем тех, кто во главу угла ставит Деньги и благополучие — мещане, быдло. Мы не осуждаем тех, кто уходит от нас в семью, в работу, в карьеру, но и не считаем их более за своих. Суть не в том, сколько и чего мы пили — важно, что не спились. Суть не в том, были мы верны своим подругам или нет — важно, что никогда не разменивались на блядей. Суть не в том, курили ли мы натощак, а важно, что приходили первыми на стометровке!

Но вдруг оказалось, что эти рассуждения были хороши до поры — до времени. И эта пора-время ворвалась в нашу жизнь совершенно неожиданно: первая серьезная авария унесла сразу несколько очень молодых жизней.

Я лежу и смотрю на небо. Я лежу прямо на холодной земле. Мне тяжело дышать. Меня знобит. Я устал. Я так быстро шел, что уже устал (через пару недель мне рассказали, насколько впечатляющей была моя походка). Мне нужен отдых, и поэтому я лежу на земле. Я отдыхаю. Подходят ребята. По их глазам понимаю, что не произвожу впечатления бесстрашного горовосходителя.

— Может, пойдем?
Я встал и, несмотря ни на что, пошел. Да, я все-таки пошел. Раньше мне казалось, что после такого несчастья я больше не пойду в горы. Но я пошел. И пошел, без раздумий. Сложность походов росла, вместе с нею рос и риск. По ночам, стал являться один и тот же кошмар: я поднимаюсь на перевал (совершенно конкретный перевал второй "А" категории сложности, могу показать, где он находится на карте). По снежку эдак легко поднимаюсь, выхожу на скалки, и камень у меня из-под ноги уходит и летит вниз, прямо в лицо партнеру (совершенно конкретному человеку, к счастью, поныне живому, имени которого я вам все равно не скажу). Я ору: "Камень!" Он поднимает голову на крик... Если бы я не крикнул, то камень пришелся бы по каске. А так — по лицу.
На голубом льду — кровь.

"Зачем вы идете в горы?" — этот праздный вопрос до сих пор не знает ответа. Я пытаюсь выкручиваться: "Там все по-другому. Как говорил Высоцкий, там все измеряется по другой шкале — по вертикали. Ну посуди сама: система ценностей у нас совсем иная —там ничего не измеряется в рублях, там совершенно не важно, какой label у тебя на заднице. Люди оцениваются в единицах надежности, доброты, порядочности. Там естественно поделиться последним, взять работу на себя и не рассчитывать ни на какие блага ЗА ЭТО. Если человек нуждается в помощи, встать и пойти в ночь, в пургу — это норма. Даже если этого человека ты никогда не видел до сих пор и никогда не увидишь потом".

"Да..." — тянешь ты. — "На таких людей можно положиться. Если тебе плохо, можно позвонить ночью, и они всегда придут на помощь". Я молчу. Все это так и не так. Все это — больше. Все это так сложно выразить в словах. Я хорошо понимаю, что делиться последним и идти в ночь на спасработы — это Правила Игры. Никто из этих парней не может не пойти.

Правила заставляют нас быть такими, какими мы нужны этой Игре: сильными, настойчивыми, увлеченными. К слову об увлеченности: один из наших корифеев — между собой мы его ласково называли основоположником — на полном серьезе говорил мне, что в людях он больше всего ценит одержимость, То есть даже не увлеченность, как я сказал, а именно одержимость. Я пытался возражать, что всегда нужна голова, способная думать, необходимы какие-то тормоза. Одержимость не подразумевает наличия анализа и, уж тем более, наличия сомнений. Одержимость — это что-то сродни фанатизму, Но Правила Игры требуют от нас именно этого. Основоположнику не нужны чужие головы и чужая способность соображать. Основоположнику нужны наши ноги, чтобы топтать снег, наши руки, чтобы бить крючья, наша воля, чтобы терпеть. Основоположник, один из прародителей этой Игры — олицетворение Системы, — автоматически стал жертвой Системы. В своем самодельном рюкзаке он принес и положил на Алтарь Системы все, что имел. Сейчас ему шестой десяток. Во что он реализовал свою жажду самоутверждения? Что у него осталось? Мыслимо ли ему помочь? Правила дали нам систему ценностей, в которой можно измерить каждого — наши злосчастные категории трудности. И вот на этом пути от первой категории к шестой растет сложность препятствий, растет риск, требуется все лучшая физподготовка и все более устойчивая психика. Но, как говаривали братья Стругацкие, для того, чтобы идти вперед, доброта и честность не так уж необходимы. Для этого нужны ноги. И башмаки. Можно даже немытые ноги и нечищеные башмаки.

"...А есть такой закон —
Движение вперед.
И кто с ним не знаком,
Тот вряд ли нас поймет..."

Ах, Юрий Иосифович, Юрий Иосифович! Вот на этом самом пути вперед мы и потеряли потребность измерять все в категориях порядочности и доброты. И к финишу получили то, чего заслуживали. Мы вырастили спортсмена с низким лбом и преобладающей челюстью, для которого высота стала естественной средой обитания. Он совершенен в технике и тактике. Так он и стоит сейчас на том, не пройденном тобой перевале, а под низко надвинутой на лоб каской в глазницах ворочаются два пупка, неспешно обозревая поверженный им ландшафт.

— Так ты спрашиваешь, зачем мы идем в горы? Знаешь, милая, давай не будем об этом. Давай лучше еще коньячку...

Акташ затянулся туманной дымкой с явным намерением отойти ко сну. Близились сумерки. До большой поляны, на которой мы собрались ночевать, оставалось не больше десяти минут ходьбы. К концу дня я хорошо разошелся (вернее, разбежался), и вот мы в приличном темпе сваливаемся к поляне.

Тут стоит больше десятка групп, и в этом скопище народа ребята без труда находят врача. "Ну, где больной?" — спрашивает врач. "Да вот" — говорят ребята и указывают на меня. Пациент предстает перед доктором в пуховке на голое тело и с бычком в зубах. "Ну, рассказывай" — говорит доктор. Рассказываю. После паузы интересуюсь:

— Что, горняшка ?
— Да, похоже.
— А чем лечить ?
— А чем лечили, тем и лечите.
— И вниз ?
— Ну не наверх же! Ну-ка, померяй температуру.
— Да я себя нормально чувствую. Даже вот жарко в пуховке.

Меряем температуру. Доктор забирает градусник и начинает пристально меня разглядывать.

Доктор молча протягивает мне термометр. Теперь мой черед удивляться. На термометре 40.0. Мне сразу становится холодно.

— Я пойду оденусь.
— Погоди, дай-ка я загляну в твое горло.
— Да там все нормально.
— Ну все-таки...

Я раззявил пасть. Поизучав мое горло, доктор снова уставился на меня. Возникла неуютная пауза, чтобы разрядить ее — правда в этот раз гораздо менее бодро, — я спросил:

— Ну, что у меня там?
— У тебя там охрененная ангина. Кабы ночью совсем плохо не стало.

Через несколько секунд я почувствовал, что у меня страшно заболело горло, а миндалины увеличились так, что мешают дышать.

— Ну иди, одевайся. Лечение то же, плюс полоскание, плюс много сладкого чая, лучше с аскорбинкой, и срочно вниз.

Я поплелся одеваться. Стемнело. Ночь здесь наступает моментально. Полянка, на которой мы стоим, находится чуть ниже границы леса. Совсем рядом с нами расположилась команда, которая умудрилась где-то набрать дров. Наверное, несколько часов по склонам ползали — ведь на границе леса набрать дров — это большая проблема. Я лежу в палатке и разглядываю тени от костра на стенках и потолке. Эдакие причудливые проекции нашей странной жизни на капроновой тряпочке, заменяющей нам дом. У костра запели:

"Тихо горы спят, Южный Крест зажегся в небе,
Спустились вниз в долину облака.
Осторожней, друг, ведь никто из нас здесь не был,
В таинственной стране Мадагаскар..."

Горы. Южный Крест. Неведомая страна Мадагаскар...Я закрываю глаза и мне видится плавная линия гор на фоне закатного южного неба. Океанский прибой на девственном тропическом берегу. Удастся ли когда-нибудь увидеть все это наяву? Засыпая, я отчетливо вижу ленивое море и над ним парящие прямо в воздухе горы. И я уверен, что это Мадагаскар, хотя даже во сне осознаю, что видел такими Тянь-Шаньские горы над Иссык-Кулем. Вот и весь мой Южный Крест. Вот и весь мой Мадагаскар.
Иного не дано...

— А что, мужик, в вашем альплагере доктор есть?
— Кому и плотник — доктор.

Вот и поговорили. Вот и славненько. Они пошли вверх. А мы — вниз. Я двигаюсь, прихрамывая на все, что еще способно у меня шевелиться. А в голове болит один и тот же вопрос: "Зачем? Во имя чего?". Стоит ли это занятие тех сил, которые мы на него тратим, и тех жертв, которые мы ради него приносим? Мне ясно, как божий день, что этот массовый идиотизм, внесенный в единую спортивную классификацию СССР в разделе "Национальные виды спорта и пр." (мне до сих пор интересно: это у нас национальное или все-таки пр.?), так вот, мне совершенно ясно, что ЭТО имеет в первую очередь социальные корни. Раньше мне казалось, что туризм — это спорт неудачников. Но ведь не дай же Бог было быть "удачником" в середине семидесятых — середине восьмидесятых. Сейчас я полагаю, что туризм тогда был занятием тех, кто не мог или не хотел посвятить себя великим стройкам, апогеем которых стало почти абсолютное торжество Страха над Совестью. И результаты этой победы будет пожинать еще не одно поколение в нашей бедной истерзанной стране. Мы не смогли найти себе место в этой социальной иерархии, не смогли добиться постов и портфелей и придумали себе Игру. Мы искали поприща для самоутверждения и оказались здесь. Мы не могли самоутверждаться в этом говне, которое расцветало вокруг нас. И слава Богу!

Таким образом, пути вверх для нас не было. Пути вниз... Б.Г. писал: "Мы встали на развилке. Некуда вперед. Идти назад нам не позволит наша честь..." И мы выбрали свой путь: мы просто ушли вбок. И нас, заселивших этот советский underground в те годы (в те еще годы!), была тьма тьмущая: алкаши собирали самогонные аппараты из скороварок, Rock-еры делали электрогитары из радиоприемников. А мы шили палатки из знамен союзных республик, потому что знамена эти зачастую делали из капрона, необходимого нам для изготовления снаряжения. Двух знамен как раз хватало на палатку. А в магазине такие ткани вообще не появлялись. Зато праздников у нас — только успевай знамена тырить. И ведь как тепло, как уютно было тогда в нашем underground-e! Какие писались песни и стихи! Какой полноводной рекой текла бормотуха! Мы каждый лепили свой мир, чтобы быть там сильными, красивыми и гордиться тем, что этот мир наш и только наш. Мы его делали таким, каким мы его хотели видеть.

Не так давно мне в руки попалась повесть Владимира Рекшана "Кайф". Автор там ведет речь о том, как в конце семидесятых — начале восьмидесятых он и его группа "Санкт-Петербург" делали рок-н-ролл. Володя! Ах, спасибо тебе за эту повесть! Прямо бальзам на мои старые раны. Я читаю и чувствую: мы с тобой совершенно одинаковые — жители двух соседних комнат одной очень многоквартирной коммуналки, люди, начавшие свой маршрут вбок, на одном и том же уровне на лестнице, не ведущей никуда. В твоей повести мне близка каждая страничка, но к нынешнему разговору я вспоминаю лишь одну фразу, запавшую мне в душу: "Рок-н-ролл у каждого свой". С удовольствием приму твою терминологию. Что ж, мне приятно, что я могу назвать свое дело рок-н-роллом. Ведь, слава Богу, нет такого человека, у которого поднялась бы рука обозвать нас с тобой Трижды Краснознаменным Четырежды Хором Имени Александрова Под Управлением Александрова, музицирующим как Стадо Бешеных Слонов.

Перед нами — альплагерь. У столовой оживление — значит обед. Я приваливаюсь в тени к прохладной стенке корпуса. От запаха пищи меня слегка подташнивает.

— Вы не хотите объяснить дежурному инструктору, чего вам, собственно, здесь надо? — перед нами рослый загорелый мужчина атлетического телосложения с мужественным лицом. Темные очки, шорты, ослепительной белизны майка и кроссовки "adidas". Ребята вскакивают, как при появлении директора в лаборатории:

— Вот, у нас человек больной, третьи сутки температура 40. Нельзя ли было бы врачу показать?

Атлет начинает разглядывать меня, как биолог таракана, с профессиональным безразличием. Мне становится как-то неуютно от того, что я грязен, нечесан, болен, мал ростом и не имею дымчатых очков и майки "adidas". И вообще мое присутствие на этом празднике жизни представляется мне самому плодом чьей-то большой фантазии. А праздник жизни, надо отдать ему должное, происходит объективно, то есть независимо от наших желаний.

Молодые люди и девушки, громко разговаривая, покидают столовую, доедая на ходу виноград. Маячки, шортики, шлепанцы, и под ними — все, что надо, все — в полный роет. Парни — ну просто красавцы-гусары — все, как на подбор. Да и девицы тоже очень неплохи: как-то не видно, чтобы у кого-нибудь зад сильно перевешивал. Все либо хорошенькие, либо очень хорошенькие. И чем лучше девица, тем больше вокруг нее шумных молодых людей. А одна вдруг обернулась и посмотрела. А глаза у нее! Ну прямо бездна — утонуть можно. Вернее, всю жизнь мечтал в таких глазах утопиться и упасть на дно в мягкое, в теплое, в сладкое. Как Веня говорил: "...и изнемочь там, между лилиями и..." Я ловлю себя на мысли, что если я еще реагирую на женщин, то я скорее жив, чем мертв.

"Ага, — отмечаю я про себя, — врач — женщина". Это удобней. Может быть, удастся договориться поболеть здесь несколько дней. Молча поднимаюсь и стряхиваю наваждение бездонных глаз: я — больной, я иду к врачу. Думаю, что никакой она не врач. А так — медсестра. И думаю, что никакой она не альпинист, а какого-нибудь альпинистского начальства жена, сестра или любовница. И вообще. Она мне сразу не понравилась — костлявая какая-то. Под прозрачным белым халатом все то же: спортивные трусы и майка с коротким рукавом. Я бы на ее месте носил только брюки и свитера. Мы заходим в кабинет и первое, что я вижу — это свое отражение в большом зеркале. К сожалению, я на своем месте. Грязная рожа, заросшая недельной щетиной до глаз, борода и шевелюра, торчащая во всех направлениях, кроме естественных, особое впечатление производят глаза: красные, воспаленные, горящие, как у маньяка. Остальное выглядит так: то, что неделю назад было желтой майкой лидера, покрыто грязными пятнами и разводами соли, а треники являют собой нечто бесформенное, неприлично растянутое на коленях и заднице. Из разбитых пыльных вибрамов, имеющих форму, совершенно не свойственную обуви, торчат двумя спичками ножки. Ну, Аполлон, короче.

— Что у вас? — с профессиональной небрезгливостью медицинского работника.
— Да вот высокая температура третьи сутки — затараторил я, — ампиокс лошадиными дозами, а не помогает, сульфади...
— Померяйте температуру. — неспешно, со скучающим выражением на лице протянула мне градусник. Я снова почувствовал себя неловко и заткнулся.

— Ну, рассказывайте, рассказывайте.
— Мы из Москвы. Проводим здесь сборы. После сборов я планировал вести пятерку... — она перебивает:
— Вершину?! — в вопросе удивление и даже возмущение. — Нет, поход пятой категории сложности.
— А-а-а — я перестал ее интересовать. Она спрашивает мою фамилию и записывает ее в журнале. В графе "спортивный разряд" (зачем врачу такая графа?) пишет слово "турист". С таким выражением ставит диагноз: дескать, чем вам помочь, если у вас цирроз печени? — сами виноваты.
— Давайте градусник. — на градуснике 37.2. Она укоризненно смотрит на меня. Я чувствую себя уличенным в мелкой лжи. Мне почему-то становится стыдно.
— Ну вот что: езжайте-ка вы к себе в Москву, а приятелям вашим скажите — пусть они вам тут травки пособирают, мумие. Целебнейшая вещь — мумие.
— Да когда тут пособираешь. У нас жесткий график, и потом, мумие внизу, а мы наверху ходим, а... — она вдруг глянула на меня так, что я осекся на полуслове: мол, ты только что был уличен во лжи. Ты что, пришел сюда цену себе набивать? Одно слово — турист.
— Ну что я, не знаю что ли, как туристы ходят? Я когда-то тоже в туристском походе была. В Карпатах. — и дальше так же строго продолжает: — Так что езжайте к своим вниз. В Шахимардан, там фрукты, овощи. А на высоте с вашим здоровьем вам делать нечего. И вообще, ходили бы вы у себя в Карпатах, а то от вас одни неприятности. Мы уже пятерых ваших вниз отправили за этот сезон.

Она еще чего-то говорила про сверчков, которые должны знать свои шестки, про ответственность ее как врача, перед обществом за жизнь каждого, кто подвергает свой организм тяжким нагрузкам в условиях сурового высокогорного климата. Про глубоко продуманную ежедневную подготовку альпиниста-разрядника к пребыванию в условиях кислородного голодания на высоте. Еще чего-то говорила. Я не помню. Что я должен был ей сказать?

Какими словами должен был объяснить ей, что не бывает монополии на горы, как не бывает монополии на воздух, на свободу, на любовь. Какие примеры должен был ей привести? Про то, как мы тянули их трупы с Ушбы? Про то, что нами пройдено на Памире и Тянь-Шане? Или про то, чего им никогда не пройти в Заполярье? Или про то, что в конце концов, мое звание мастера спорта отнюдь не в Сочинских ресторанах заработано? И прав ли был я, что ничего ей не сказал и молча вышел.

Я сижу на травке и курю, хотя точно знаю, что через несколько минут от курева мне схужеет. Жарко, Тяжело дышать. Вообще физически существовать тяжело. Я ощущаю себя инородным телом, попавшим в организм, который мобилизует все свои защитные функции, чтобы избавиться от меня. Меня снова начинает знобить. Как-то это не сочетается с жарой, но от этого не легче. Чему я посвятил свою жизнь? Тринадцать лет. Тринадцать — это роковая цифра. Если бы это было спортом, то его можно было бы измерить в метрах и секундах, как альпинизм, скалолазание, спортивное ориентирование, водный слалом или все, что угодно. Но ЭТО не лезет в систему "СИ". Сам факт соревнования кажется здесь совершенно нелепым. В каждом виде спорта превыше всего стоит результат, и только здесь результат отходит на второй план перед процессом движения. Я бы сказал — "состоянием движения". Любой нормальный тренер формирует команду из соображений сыгранности и мастерства каждого, во всяком случае пытается. Я же могу взять человека, потому что он — хороший человек, зная, что, может быть, ослабляю этим команду в целом. Но ведь, черт побери, разве мой Хан-Тенгри ниже или проще оттого, что я никогда не был в альплагере? И все-таки получается, что наше времяпрепровождение — это некий способ общения в экстремальных условиях. Тогда я — мастер, простите, чего? И инструктор, простите, по чему? Но что-то кроме техники и тактики я, видимо, впитал от своих учителей, раз ЭТИ идут со мной. Ведь они свободны и фальши они не прощают. Вот только запас впитанного не вечен. И путь выбран не самый простой. Да и не самый безопасный! Путь достанет мне мужества признать все до конца. Ведь мой путь не только полит потом моим и тех, кто идет со мной, он еще и украшен табличками с именами и датами жизни (ах, какой короткой!) мальчиков и девочек на тех камнях вдоль тропы, которые не похожи на монумент. И пусть в руководимых мною группах не было ничего серьезного за эти годы, но из тех, кто начинал со мной, и тех, кто начинал у меня, наберется уже пара десятков имен ребят, более не живущих, ребят, которые остались здесь, в горах. Ведь я же в ответе за них хотя бы перед теми, кто их ждал. Никто не упрекнет меня в этом здесь. Но есть еще иной суд, где ни защиты, ни обвинения, каждый сам ответит за то, в чем чувствует свою вину. И там мне придется за это ответить. В праве ли я был приучать их к этому сладкому наркотику — ощущению свободы и силы, к стремлению к движению вперед просто ради " состояния движения". Мне не найти выхода из этого тупика. И если я не верю или сомневаюсь в том, что я делаю, получается, что я должен уйти, ведь я человек беспартийный и по другому не умею. В этом очень сложно себе признаться, но теперь я вижу, что мой рок-н-ролл мертв.

Я бросаю взгляд вверх. Там, за этими отрогами, стоит пик с названием Акташ. Господи! Ну как же я без него!

"...Локоть к локтю, кирпич в стене.
Мы стояли слишком гордо, мы платим втройне.
За тех, кто шел с нами, за тех, кто нас ждал,
За тех, кто никогда не простит нам то, что
Рок-н-ролл мертв, а мы — еще нет.
Рок-н-ролл мертв, а мы..."

Рок-н-ролл у каждого свой. Просто это — возрастное. Просто когда-то, видимо, пора...

Мы лежим на травке и завтракаем. За последнюю неделю это — первый завтрак на травке. Над нами грандиозной пирамидой стоит Акташ и поблескивает на солнце своими ледниками. Исключительно тяжелый был сезон: сначала заболел я и вынужден был сойти с акклиматизационного кольца. На следующий день, тоже с высокой температурой, свалился Коля Малышев, и его отправили той же дорогой вслед за мной. И неделю "господа инструктора" расслаблялись Шахимардане. Потом в самом начале технической части на перевале, расположенном в плече пика Акташ, тот же самый Малышев сорвался и прилично повредил себе ногу (до этого, Бог миловал, шесть лет без единой царапины ходили). И мы потащили его вниз, той же самой дорогой, в тот же самый альплагерь. Вот тут нам харьковчане сильно помогли, если 6 не они, я вообще не знаю, что б мы делали. Лица забылись, а благодарность осталась. Спасибо вам, ребята! А оттащив Колю вниз, на обратном пути влипли в такой туман, что вынуждены были прождать всю ночь в двухстах метрах от своих палаток, имея две пуховки на шестерых. Август месяц, сами понимаете. Средняя Азия. Ни фига не жарко было. И все-таки, мы доломали большую часть этого маршрута. И сейчас все той же самой дорогой мы отправляемся вниз. Чтобы, Бог даст, вернуться сюда когда-нибудь с новыми честолюбивыми замыслами, требующими свой реализации.

— Кстати, мужики, а какие у нас планы на будущее лето? Хотелось бы обсудить идею с пиком Ленина. Но это будет уже в Москве.

Материал получен из открытый источников в интернете и найден с помощью поисковой системы Aport

Пишите: skif@skif.msk.ru